Интересно, говорил ли кто-нибудь миссис Вэнс, какая она сногсшибательная женщина? Если бы Эстер не сидела на подоконнике, когда наставница обрушила на неё свой вопрос, то непременно рухнула бы на пол, как жертва прицельного удара Ступефаем. Да, если раньше Джэнис просто не впечатлила девушку своими шутками, то теперь у Голдштейн были все основания её не любить. Эта весёлая сотрудница хозяйственного отдела почти наверняка не подозревала, что подопечная её приятельницы Эммелны моментально вычислит сплетницу.
Хотя, это сейчас совершенно не важно: волшебница вообще забыла о ней, да ещё ко всему покраснела, как рак.
— Я... я не, — раньше её никогда о таком не расспрашивал. Ничего такого, впрочем, в её беседе с Рудольфусом Лестрейнджем не было, но смутилась она всё равно: ей пока невдомёк, что такая болтовня у женщин абсолютно в порядке вещей и стесняться тут, в целом, нечего. А бояться — тем более.
Не ругать же её собираются. Тем более, что мисс Голдштейн уж второй год, как совершеннолетняя, а значит вне всяких сомнений имеет права на личную жизнь с любой степенью серьёзности отношений. Правда, только де юре, потому что по факту Эстер повзрослела ещё не вполне. Но, опыт дело наживное, а отсутствие его порой даже придаёт очарование. Особенно, если не наступать на грабли. Мисс Голдштейн это, вроде бы, не угрожало, но очарование её жутко красных щёк, по всей вероятности, было сомнительным. А ещё она почти вжалась стену, видимо, подсознательно надеясь, что миссис Вэнс сочтёт её причудливым рисунком на косяке окна.
Но на это чудо рассчитывать было бессмысленно, так что скрестив руки на груди Эстер отчаянно пыталась сообразить, как отвечать на такие вопросы, чтобы увести разговор с такой темы. Особенно при том, что весь вид миссис Вэнс выражал полнейшее нежелание эту самую тему менять.
— Это было совсем не свидание, — тихо проговорила девушка, и на какое-то мгновение могло показаться, будто она сейчас заревёт, как напакостивший и попавшийся на этой самой пакости ребёнок. Да, кому-нибудь явно стоило ей объяснить, что свидание и пакость — обычно не синонимы. — Просто... — все оправдания казались очень глупыми, и, вообще говоря, неспроста, очевидных поводов для оправдания, кажется, не было.
— Мистер Лестрейндж попросил рассказать про мою легиллименцию. Я просто случайно едва не прочла его мысли, когда вышла в атриум, вот и всё, — смотреть на миссис Вэнс она боялась и продолжала ощущать себя провинившейся. — Он предложил поговорить в кафе, чтобы не стоять в коридоре. Я не думала, что нас кто-то увидит, — последнее Эстер сказала, конечно, на эмоциях: вокруг было столько людей, что они не могли не попасться никому на глаза. Хотя она, видимо, искренне считала до сих пор, что раз сама несколько раз себе сказала, что это не свидание, то и другие это как-то поймут.
А между тем, они-то не умели читать мысли.

Отредактировано Esther Goldstein (2017-09-16 15:58:35)

Если пока миссис Вэнс улыбалась, Эстер мило смущалась и думала, что в свиданиях всё-таки есть что-то немного постыдное, то когда та изменилась в лице – мисс Голдштейн едва не ударилась панику и головой, когда свалилась с подоконника.
Она даже забыла, как мысли читать, от испуга. Хотя сама же вот только сказала, что никакое это было даже не свидание, и ничуть не лукавила. Но щёки уже красные, как спелый помидор: на них, кажется, можно яичницу сжарить.
Лучше бы Эммелина и дальше смеялась, ей-Мерлин: тогда всё обошлось бы лишь чувством неловкости – без ощущения, что всё пропало и по вине Эстер Голдштейн прямо сейчас наступит конец света.
Из-за того, что она полчаса поговорила с Рудольфусом Лестрейнджем, да: не зря же миссис Вэнс вдруг стала серьёзной! С ней такое случалось не так, чтобы часто. Девушка кивнула в ответ на вопрос, ужасно стеснялась поднять взгляд на наставницу и продолжала сидеть на полу. Неизвестно, вообще говоря, чем бы закончился этот приступ рефлексии, не вернись к Эммелине дар речи, потому как будь окно настоящее – Эстер немедля туда выпрыгнула бы, когда миссис Вэнс застонала, прикрыв глаза.
Но, похоже, сейчас мир не рухнет. Поняв это, девушка, всё ещё съёжившись, будто бы ожидая удара (что странно: на неё в жизни руки никто не поднимал), посмотрела на женщину, убеждаясь, что та её сейчас не порешит.
Оказалось, всё совсем не так страшно: миссис Вэнс не собиралась кричать, ругаться и бить посуду о голову своей подопечной. Нет, вообще, она никогда так не делала, но мисс Голдштейн в порыве самобичевания решила, что сейчас повод есть: мистер Лестрейндж женат, разве можно ходить с ним в кафе? Светлая мысль, что в этом случае Рудольфусу самому и нельзя было её приглашать, волшебницу не посетила, хотя, вообще-то, должна была: в конце концов, Эстер могла только предполагать, есть ли у него жена, тогда как сам мистер Лестрейндж знал точно. Впрочем, это не важно, коль скоро ничего предосудительного с этой точки зрения, в действительности, не произошло: мисс Голдштейн волновалась напрасно.
– Женат, – не то, чтоб с сожалением, но явно невесело повторила Эстер. Вообще, сколько бы комплиментов он её в том кафе ни сказал, девушка не могла и мечтать о внимании такого мужчины к себе.
«Ну такого» мужчины, по-видимому, пускай девушке и как-то не хотелось в это верить. Её, в целом, несложно понять: интерес к ней проявляли нечасто, и узнать вдруг, что он вовсе неискренний – очень обидно.
– Спросил, как я ей научилась, – похоже, паника вот-вот снова ухватит за горло. – Я сказала, что это наследственное. Он потом что-то спросил о семье и сказал, что я могла бы быть очень полезна стирателям, – медленно проговорила девушка, будто бы тщательно выбирая каждое слово. Потом вдруг спохватилась и поспешно добавила: – Но я не соглашалась идти к ним работать!
Пускай мистер Лестрейндж ей очень понравился, она не спешила терять головы – и не зря. Только бы миссис Вэнс не решила, что Эстер сболтнула что-нибудь лишнее.

Отредактировано Esther Goldstein (2017-10-13 20:53:48)

Если раньше на щеках Эстер можно было пожарить яичницу, то теперь они, по всей видимости, годились и для приготовления мяса средней прожарки: с каждым словом миссис Вэнс девушка только сильнее смущалась. И дело было отнюдь не только в Рудольфусе Лестрейндже — юная волшебница так привыкла изъедать и ругать себя, что нимало удивилась, когда наставница заявила, что никуда её отпускать не собирается.
Даже после того, что мисс Голдштейн учинила во время задания, забыв разом чуть не все заклинания и решив проблемы обыкновенным и незатейливым маггловским мордобоем. Нет, безусловно, услышать такое, пусть обличённое в шутку с наручниками, было приятно, но так... необычно.
А вот дальше всё стало ещё хуже. Юная ведьма могла с лёгкостью прочесть чужие мысли, в то время как проникнуть в её разум могла только бабушка Куинни, которая была достаточно тактична, чтобы этого не делать. Или делать, но так, чтобы внучка о том не догадывалась. Нет, ещё, конечно, где-то существуют легиллименты, но с ними девушка пока не сталкивалась, а посему они не в счёт. Словом, Эстер бережно хранила свои секреты. Друзей у неё крайне мало, всего один Рори, который не особенно стремился влезть ей в душу. К счастью.
О миссис Вэнс же этого не скажешь. Хотя, любопытство миссис Вэнс, по-хорошему, нельзя было назвать чрезмерным: она беспокоилась за подопечную, и если уж начистоту, имела на то основания.
Да и, в самом деле, ну что плохого, если Эстер понравился мужчина? Мисс Голдштейн и сама бы на этот вопрос не ответила. И вот тут как раз дело было в мужчине. В конкретном. Рудольфусе Лестрейндже.
— П...понравился, — с трудом произнесла девушка, как будто Эммелина с неё зубодробительную скороговорку сказать требовала, а не такой простой ответ. Его ведь и стыдиться-то нечего, но Эстер-то стыдилась, конечно же. И покраснела бы ещё сильнее, если бы было, куда. Голдштейн чуть не плакала: ну за что ей всё это? Сначала привлекательный, но женатый мужчина, который говорит ей комплименты, а теперь миссис Вэнс и все эти вопросы. Она же просто выпила коктейль!
Вполне вероятно, что ей не удалось бы сдержать слёзы, но тут Эммелина так поразила девушку тем, что не стала её распекать. И вообще... что, поняла её? Эстер неуверенно подняла на женщину взгляд и грустно кивнула, когда та заговорила про ровесников и даже улыбнулась, вообразив, видимо, мистера Лестрейнджа, ползущего под простынкой на кладбище. А уж стоило миссис Вэнс сказать Муди, как Эстер изменилась в лице, похоже, не сумев скрыть удивление, что глава аврората тоже мужчина. — Да, я знаю, что я ещё маленькая и... недостаточно умная, — откуда она взяла последнее — вопрос отдельный, и лучше его не задавать, наверное. — Но я не могла прочесть его мысли и думала, что он говорит со мной искренне. Со мной редко кто так говорит, все боятся... я знаю, ну... вы понимаете, — снова смутившись, Эстер опустила голову и стала дальше разглядывать пол, с которого так до сих пор и не встала. От стыда, не иначе. В угол сама себя не поставила — и то неплохо.
За молочный коктейль-то с женатым мужчиной!

Обладая поистине катастрофическим мышлением, Эстер успела мысленно раз двадцать пять пережить собственноручно спровоцированный апокалипсис, и когда миссис Вэнс, как ни в чём не бывало, заговорила о мебели, мозг мисс Голдштейн едва не вскипел. Видно, сознание её рисовало картины очень депрессивно-сюрреалистичные, и хозяйственники с кошками туда явно не вписывались.
Хлопая ресницами, юная волшебница послушно пересела на диван. Странное чувство: она, значит, только что чуть с ума не сошла от стыда и от ужаса, а теперь оказалось — напрасно? В недоумении девушка уставилась на Эммелину и так внимательно слушала каждое слово, как будто ушам своим не верила.
А впрочем, почему как будто: неужели наставница всё это о ней? Да, действительно, вот это откровение — не только Рудольфус Лестрейндж считает её талантливой! И, к слову сказать, приглашение в аврорат после сдачи С.О.В. — лучшее признание её таланта, нежели лесть мутного женатого мужчины.
Это он локти грызть должен? С такой стороны на всю эту историю мисс Голдштейн не смотрела и, в лучших традициях капитана рефлексии, подумать не могла, что может быть слишком хороша для такого привлекательного мужчины. Хотя, если подумать, то основным его положительным качеством в глазах Эстер была даже не красота, а способность скрывать свои мысли, пускай она того и не осознавала.
— Он ничего не говорил мне про свою жену! — выпалила девушка, вдруг осознавшая, насколько отвратительна та ситуация, что рисовала Эммелина. — Думаете, он стал бы так делать? — краска постепенно сходила с лица, но Голдштейн всё ещё странно, что она о таком говорит. Мужчин она ещё ни с кем не обсуждала.
— Выведать про способность? — девушка напряглась. — Но зачем ему это? — история открывалась с другой, неожиданной и, кажется, неприятной стороны.
— Да как я тогда вообще ему поверила, зачем... — а вот и первое столкновение с неискренностью. Эстер, восемнадцать годиков, умеет читать мысли. Лестрейндж ей как-то резко разонравился. Хотя, вероятно, что не окончательно — внешность по-прежнему играла в его пользу. Но сейчас мисс Голдштейн не его лицезрела, а улыбающуюся Эммелину. И честно попыталась последовать её примеру.
Но ощущала себя глупой. — Хорошо. Я должна была сразу подумать, что он не просто так всё это говорит. — девушка всхлипнула. — Мало кто просто так говорит, но обычно я сразу знаю об этом, а тут... — нет, пожалуй, ей всё же нравится её способность. Очень нравится.
А без неё она, похоже что, беспомощна.

Никогда в жизни, кроме случая с мистером Лестрейнджем, не испытывая трудности с тем, чтобы проникнуть в головы других людей и не прикладывая даже для того усилий, Эстер не то, что расслабилась — в некотором смысле она, что называется, не напрягалась. То есть, конечно, девушка всегда находила повод для переживаний, но это не было связано с тем, чтобы угадывать, пытается ли собеседник запудрить ей мозги. И, положа руку на сердце, понять мисс Голдштейн непросто: с таким даром, как у неё, на первый взгляд, совершенно бессмысленно читать по лицам, угадывать ложь по интонациям и жестам — для чего? Хотя теперь, конечно, ясно.
И обидно: да, мистер Лестрейндж, вроде как, ей не врал и, в общем, не обязан был рассказывать ей про жену, но всё равно девушка как-то погано теперь себя чувствовала.
Нет, она помнила, что это было не свидание, но всё же опустила глаза, как будто правда совершила нечто аморальное. Ох, если бы любовницы всех женатых мужчин были такими же переживательными, давно бы со стыда сгорели. Эстер никогда не хотела быть помехой чьему бы то ни было счастью, и теперь как-то запоздало испугалась, что едва не стала. Вот бы Рудольфус Лестрейндж посмеялся!
— Постоянная бдительность, да, — и, выходит, совсем не сурового и громогласного Аластора Муди ей нужно было опасаться. Волшебница шмыгнула носом и снова посмотрела на миссис Вэнс, которая всё ещё продолжала не видеть во всём произошедшем совершенно ничего страшного. Она внимательно выслушала всё, что говорит наставница, и ей было чрезвычайно тяжело воспринимать это не как нравоучение, но — как совет, хотя, казалось бы, в чём разница.
А разница огромная: нравоучение — это когда уже как-то провинился, совет же — чтобы этого не сделал. В конце концов, Эстер было всего восемнадцать, и пусть она недавно стала совершеннолетней, опыта ей это само по себе не добавило. Она понимала, что нужно прислушиваться старшим, пусть и ругать себя намного привычнее, и в каком-то изощрённом смысле удобнее, но нужно учиться. Да, безусловно, это непростая битва, но мисс Голдштейн должна её принять. Ничего страшного, все же на грабли наступают, и девушке об этом говорили.
Ценный сотрудник аврората, сведения... так и хотелось переспросить, точно ли миссис Вэнс сейчас о ней говорит, неужели всё правда так будет? Точнее, вроде как, это всем очевидно, и Эстер не впервые об этом услышала, но теперь это вдруг оказалось близким, реальным, почти осязаемым.
На самом деле, с одной стороны неискренний интерес это грустно, естественно, но с другой стороны — было в этом и что-то захватывающее.
— Преимущество... да, миссис Вэнс, но... — стоило Эммелине заговорить про кавалера, как Эстер снова стало грустно. — Но люди не хотят общаться со мной из-за этого, — что уж там, почему бы и не сказать правду после всего, что уже было сказано.
— Хорошо. Большое спасибо, — искренне сказала девушка, обдумывая, зря или не зря всё же мистер Лестрейндж был записан в злодеи. Правда, если он однозначно женат — какая разница? Наставница, тем временем, заговорила о другом, и прежде, чем ответить ей, Эстер задумалась и некоторое время разглядывала потолок.
— Почувствовать... вообще да, я могу. То есть, мне кажется, моя бабушка умеет читать мои мысли так, чтобы я не знала, но, кажется, обычно я всё-таки чувствую. Даже люди, не владеющие этим даром, бывает, понимают, — девушка замолчала, пытаясь понять, с чем это связано. — В общем-то, кроме бабушки, мои мысли никто не читал. Ну, то есть, насколько я знаю, — девушке вдруг стало страшно, что какой-то другой умелый легиллимент мог влезть в её голову, оставшись незамеченным, но она всё же отогнала эту мысль: она бы точно знала, если бы в том же Хогвартсе был ещё кто-то такой, как она.
— А не пустить... Я не пробовала, — честно сказала девушка, повернувшись к наставнице. — Я не владею окклюменцией, — хотя откуда ей об этом знать? — Наверное, — добавила Эстер, внимательно глядя на наставницу.

Взросление — процесс часто болезненный, даже если речь лишь о том, чтобы найти в себе силы прекратить бесконечно себя порицать, воображая, почему-то, что любая провинность повлечёт за собой апокалипсис. Эстер прежде будто бы жмурилась от страха, ёжилась в углу, сейчас же — глаза раскрывались.
Подобно крыльям бабочки, едва покинувшей свой кокон. Это сравнение, к слову, вполне подходило мисс Голдштейн, пусть она и зарделась, скажи кто-нибудь это вслух.
— Научиться? — переспросила девушка, с трудом веря ушам своим: на курсах авроров такому не научат, а дополнительные тренировки, наверное, устраивают тем, кто лучше всех учится... с другой стороны, и на задания стажёров-первогодок не берут, а её взяли! И она задержала преступника. Да, не используя магию, но об этом ведь упоминать необязательно? Самое главное, что Эстер справилась — это ей бабушка Тина сказала.
— Д-да, если можно, я очень хотела бы, — ей, конечно, базовый курс заклинаний бы освоить, но после странного разговора с Рудольфусом Лестрейнджем девушке очень захотелось владеть окклюменцией.
Или быть похожей на него? Она ещё не до конца отделалась от мысли, что её новый знакомый лучше неё во всём, в чём только можно, а его неумение мысли читать — досадное недоразумение, не более.
Хорошо, что у Муди самой спрашивать не придётся: девушка всё равно его немного побаивалась.
И не она одна, чего уж там.
— Вы думаете, кто-то захочет прочесть мои мысли? — Эстер нахмурилась, размышляя о том, почему тогда весь остальной аврорат окклюменции не обучили. Возможно, потому, что легиллименты всегда знают больше. — Хорошо, спасибо! Будет здорово, — живо отозвалась волшебница.
Но когда миссис Вэнс спросила, что с ней не так, Голдштейн снова сникла: конечно, её наставница просто не могла до конца представить себе, каково это жить с таким даром. Эстер опустила глаза, как-то даже не подумав о том, что миссис Вэнс и миссис Медоуз с ней совершенно нормально общались с самого начала, и ничего их не смущало. Может, тогда девушка бы поняла, что не в ней одно дело, но этому ей только предстояло научиться.
— Им просто не нравится, что я знаю, о чём они думают. Кто-то пугается, — девушка пожала плечами. Она в жизни никому зла не желала и не использовала свои способности во зло, но в Хогвартсе это почти никого не волновало: «приговор» ей вынесли ещё на первом курсе и до конца седьмого обжалованию он не подлежал.
— Я пыталась помогать многим. Могла даже сказать, кто кому нравится, если они сами стеснялись и просили меня... Но, в основном, я часто слышу, что люди врут, — наверняка окружающих, в первую очередь, раздражало в ней именно это: Эстер не обмануть лестью, масками, ложью. Её раньше вообще никогда не обманывали.
— И я всегда знала, кто что обо мне думал на самом деле, — грустно добавила мисс Голдштейн, вспоминая, как отчаянно пыталась в школе с кем-нибудь подружиться, но единственным человеком, которого совсем не волновала её легиллименция, был Рори — остальные от неё только что не шарахались.
Хотя за семь лет могли и такие найтись, что уж там.

Безусловно, Эстер была не вполне права, обижаясь на людей: сейчас, читая мысли миссис Вэнс, она постепенно осознавала, насколько тяжело другим поставить себя на её место. Она владела легиллименцией с рождения, и только недавняя беседа с Рудольфусом Лестрейнджем показала ей, каково живётся людям без этого дара — подавляющему, к слову, большинству людей: всем, кроме бабушки Куинни и, возможно, ещё кого-то неизвестного.
Совершенно другой мир, где врут, лукавят, изворачиваются, сочиняют — мисс Голдштейн только теперь могла в полной мере это прочувствовать. И, равно как её наставница удивлялась трудностям жизни с легиллименцией, девушка открыла для себя очевидные, на первый взгляд, сложности существования без неё.
А осознание, насколько всё неоднозначно, стало первым шагом к тому, чтобы девушка наконец приняла себя такой, какая она есть. Это поле, впрочем, по-прежнему не пахано: за восемнадцать лет Эстер умудрилась едва ли не пригвоздить самооценку к плинтусу, хотя, казалось бы — с чего? Красивая, неглупая (неопытная — это верно, но неглупая), с таким редким даром, и всё ни слава Мерлину.
Поймав чашку, девушка кивнула миссис Вэнс, чтобы не перебивать её.
— Но я... я не специально, правда! И я ведь не желаю им зла, — случись этот разговор до её знакомства с мистером Лестрейнджем, девушка сейчас говорила бы куда увереннее, но теперь-то она понимала, каково это — не представлять, что на уме у собеседника. Урок волшебница, вероятно, усвоила ещё не окончательно, но время обдумать его у неё ещё будет. — Почему многие ждут от меня только плохого? — этого для девушки до сих пор оставалось загадкой: она всегда думала, что добрые намерения у неё только на лбу не написаны. В самом деле, зачем Эстер кому-то вредить?
Пожалуй, следующей истиной, которую предстояло открыть для себя мисс Голдштейн — тот факт, что многие судили по себе: людей с нечистыми намерениями она встречала, к сожалению, немало, но к счастью — никто из них не мог ей навредить. Это могло бы получиться у Рудольфуса Лестрейнджа, однако даже миссис Вэнс не уверена, что он желал Эстер зла и девушка не спешила винить его за любопытство. Просто она будет осторожнее и настрого запретит себе считать его привлекательным.
— Это так... обидно. Чувствовать себя обманутой, — да, обыкновенно люди переживают это в раннем детстве: когда им, например, рассказывают, что никакой Санта в каминную трубу на Рождество не залезает. — Мне сначала очень понравилось не слышать его мыслей, но я и подумать не могла, что он мог мне врать, — слёзы на глаза больше не наворачивались: сочувствие наставницы и чай делали своё дело, и девушка приходила в себя.
Ничего страшного ведь не случилось.
— У меня есть друг, которого это никогда не пугало. Мы познакомились ещё в Хогвартсе, когда я была на первом курсе. Были ещё те, кто относился ко мне хорошо... Но чаще всего, пугаясь, меня спешили оттолкнуть, — правда, это не помешало Эстер в последние дни в Хогвартсе подойти к Лили Поттер и попытаться поднять ей настроение, и гриффиндорка на неё за то не разозлилась.
— Нет, не умею. Бабушка может, но у меня никак не получается, — со стороны казалось, мисс Голдштейн признаётся в этом чашке чая, а не миссис Вэнс. — Сплетни! Что я только не слышала... — волшебница чуть покраснела. — А ещё сны, бывало, врывались в мои собственные, — и там ей тоже довелось видеть некоторое дерьмо, без которого девушка прекрасно могла бы обойтись.

Отредактировано Esther Goldstein (2018-05-08 10:40:31)

Всё, что говорила миссис Вэнс, не стало откровением для Эстер — разумеется, ей это говорили и бабушка с дедушкой, и Скамандеры, наверняка и ещё кто.
Тем не менее, по-настоящему она прониклась смыслом этих слов только сейчас. Начала проникаться, вернее: ей всё ещё не доставало жизненного опыта и мудрости, и винить мисс Голдштейн в этом было бы очень глупо, на самом деле. Она кивнула наставнице, не поднимая на ту взгляда.
По всей видимости, Эстер снова стало стыдно: она должна была относиться к людям с пониманием, но вместо этого обижалась на них — за слова, взгляды, мысли. И хотя миссис Вэнс ей и слова упрёк не сказала, девушка уже снова готова была записать на свой счёт конец света.
А ведь, в общем-то, она была просто светлой, доброй девочкой, искренне не желавшей никому зла. Но её сторонились, дразнили, что только ни думали — что, кто-то правда ждал, будто она смиренно будет это сносить, не обижаясь и не считая себя чудовищем? Да ещё в таком возрасте.
Немудрено, что мисс Голдштейн непрерывно ругала себя, как бы бабушка Куинни не пыталась её разуверить в правдивости мнения почти всех вокруг.
— Но... я бы не рассказала никогда, почему они обо мне так подумали? Я не выдавала чужих секретов. Их тайны были бы сохраннее, не выбалтывай они их своим подружкам-сплетницам, — в Эстер говорила обида, но всё же проговорить вслух это всё, вполне вероятно, было началом одной долгой дороги. К себе.

Происшествие же (если это вообще можно назвать таким громким словом) с Рудольфусом Лестрейнджем по-прежнему не стоило переживаний девушки, однако той всё никак не удавалось окончательно избавиться от них. А ведь, несмотря на безусловную справедливость слов миссис Вэнс о лжи, окклюментов в мире не просто немного — их крайне мало, и Эстер не следовало преувеличивать число людей, бывших потенциально в силах обмануть её. Тем более, теперь она будет умнее.
— Я просто откажусь переходить в его отдел, когда увижу, — негромко проговорила девушка. — Я... постараюсь, миссис Вэнс, спасибо, — ей и так нужно немало работать над собой, чтоб стать аврором, и умение распознавать ложь и без способности, естественно, не будет лишним.
Она кивает: бабушка Куинни тоже всегда говорит ей, что ни к чему держаться за людей, которые боятся и стремятся оттолкнуть. Только где же других взять?
— Да, это правда. Но когда Рори выпустился, последние два года бывало совсем грустно, — Эстер сама не знала, зачем об этом говорит, и с какой стати миссис Вэнс должна слушать её жалобы, хотя эти слова, конечно, вовсе ею не были. Невысказанная боль способна навредить куда сильнее — об этом бабушка Куинни ей тоже часто говорит. И всё же хорошо, что не она одна теперь.
— И кошмары — не самое худшее... — задумчиво сказала Голдштейн, но не стала вдаваться в подробности.
— Я училась. Всё время учусь. Не выходит, — из груди вырвался тяжёлый вздох. Если бы и в самом деле всё было так просто, как сейчас говорит миссис Вэнс!
Или, может, Эстер всё сама усложняет?

Если вдуматься, «просто» это страшное слово.
Оно как бы снимает ответственность: за страх, несправедливость и ещё Мерлин знает, за что; как будто говорит, что это можно — даже нужно — спускать с рук, а обижаться это вообще глупости. Оправдание так себе, но всё же миссис Вэнс говорила правду.
Никто не желал зла Эстер, а большинству и дела-то до неё вовсе не было — пугала легиллименция.
Пугало, что кто-то рядом знает все секреты. Да, не будь мисс Голдштейн такой доброй, она могла бы стать ужасным человеком, страшным. Тогда у всех вокруг по крайней мере появились бы наконец основания так ко мне относиться, — невесело подумала девушка и вздохнула — она понимала, что наставница права.
Оставалось принять это, а это, естественно, было сложнее.

Упоминание о Рори, впрочем, приободрило Эстер. — Да, мы всегда видимся в те дни, когда я в Министерстве. И сегодня мы вместе обедали, — когда-то её друг был единственным человеком (кроме родственников), кого не смущала способность Голдштейн читать мысли. И хотя сейчас это, к счастью, совсем не так, девушка была благодарна ему за все годы, когда он не давал ей отчаяться. — Это он, да. Мы вместе учились на Хаффлпаффе, — девушка улыбнулась, вспоминая, как было весело.
Последние два года в школе не сравнятся, но и, к счастью, они позади.

Не всё сразу — конечно. Волшебница прекрасно знала, что люди учатся всю жизнь — кто этого не знает? — и всё равно переживала, что никак не перестанет бесконтрольно читать чужие мысли. В восемнадцать лет многие кажутся себе уже взрослыми — немудрено, что девушке стыдно не справиться с «детской» проблемой.
Хотя она ведь даже не знала, во сколько лет её бабушка сумела подчинить себе свой дар.
Да, вся жизнь впереди, но какая? Эстер не то, чтобы действительно боялась будущего — нет, но всё же когда девушка думала о нём, у неё дух захватывало.
Впрочем, от этих размышлений её отвлёк вопрос миссис Вэнс о чужих снах, и волшебница вновь опустила глаза: не слишком-то хотелось рассказывать в деталях о фантазиях девушек, живших с Голдштейн в одной комнате.
— Ну это были сны... неприличные, — заливаясь краской, с трудом проговорила девушка.
О фантазиях однокурсниц она уж точно ничего знать не хотела, но вот — как вышло.