— Мое детство? — Джеймс откидывается на спинку кресла и улыбается как последний придурок. — Да у меня было самое классное детство, какое только можно придумать. Представьте: Годрикова Лощина, — он разводит руки в стороны, словно это способно создать иллюзию полного присутствия, — март, на улице ужасно противно, дождь и слякоть, и я сижу с Томом на крыльце старика Кобба. Мы жрем какую-то маггловскую дрянь; до сих пор без понятия, что это было, на вкус как сахар в сахаре посыпанный сахарной пудрой — приторно до ужаса, у меня до сих пор от воспоминаний задница слипается. Так вот. Сидим на крыльце, жрем дрянь, по козырьку стучит дождь. Тому семь, мне пять, и я очень горд, что такой крутой пацан как Том возится со мной. У Тома велосипед, родители-магглы, и его папа занимался этими штуками, которые в воздухе... — Джим замолкает на мгновение, корчит нарочито наигранную гримасу задумчивости, а потом расцветает: — Самолеты? Самолеты, короче, делал. Дракл его знает, что он забыл в Годриковой Лощине. Умный был мужик. Я его как-то спросил, что он думает по поводу аэродинамических свойств метел. Он не растерялся. Мама мне потом такую оплеуху влепила, — мечтательно тянет он и смеется: — Хорошие были времена. Да, я отвлекся. Сидим на крыльце. Болтаем о какой-то чепухе. Вроде того, у кого одолжить завтра второй велосипед и как уговорить родителей Тома отпустить его к озеру. И так хорошо, знаете? Никаких забот, никаких. Мне только перед выходом из дома мама всегда строго кричала вслед: «Статут!» Статут, Статут, — передразнивает Джим. — Ну разве будет пятилетний мальчишка думать о Статуте, когда у него друг навсегда и все такое? Да не смешите меня. Конечно, я ему все выложил. Взял с него слово, что он никому никогда не расскажет. А потом они уехали куда-то на юг страны, не знаю. Трагедия всей моей жизни, — он смеется легко и заразительно, и нет давно уже никакой трагедии, только светлые воспоминания о семилетнем друге детства. — Но родители были рады. Не потому что у меня была трагедия, конечно, а потому что один раз им из-за меня и Тома пришло письмо из Министерства, мол, угомоните юнца, а то придем и заобливиэйтим всех к дракловой бабушке, — на его лице искрится заговорщицкая улыбка: — Но этого им за все шестнадцать лет так и не удалось.

Детство

    Знаете, что такое счастливое детство? Это когда родился — и ты сразу же Ангел, спустившийся с небес, Бог пеленок, Король слюнявчиков и Повелитель пальцев на собственных ногах, которые в детстве почему-то всегда кажутся очень вкусными. Дореа и Чарлус Поттеры — пара уже немолодая, поэтому Джеймс, на правах первого и последнего сына, получал в детстве все, что только мог себе вообразить. Малыш Джейми хочет забавную, но маггловскую игрушку? Пожалуйста. Поттер-младший хочет раскидать по всей комнате колдографии из семейного альбома? О, какая милая детская шалость! Сыночка тащит в аквариум к рыбкам жаб со всех окрестностей? Ну, что поделаешь — возраст.
    Джеймсу прощалось все.
    Он мог стащить отцовскую палочку и заколдовать соседского домашнего эльфа, а родители только руками бы развели, да пожурили в мягких тонах. «Ну, Джеймс, нельзя так. Пообещай маме, что больше так не будешь?» — «Да, мам. Не буду». Что ему стоило сделать виноватые глаза, пошаркать ножкой и кивнуть в ответ на слова матери или отца? И совершенно неважно, что на завтра у младшего Поттера запланирован набег на ближайший маггловский курятник, потому что тупые курицы так забавно кудахчут и разлетаются при виде искр из папиной волшебной палочки. Следует признать, что этот сорванец никогда не был пай-мальчиком. (И никогда не будет. Аминь.)
    С возрастом у Джеймса стали складываться вполне четкие приоритеты в жизни. Прежде всего (даже перед тем, как стать самым-крутым-игроком-в-квиддич-за-всю-историю-его-существования), требовалось стать «крутым пацаном». Словечко это — «круто» — Поттер подцепил у маггловских мальчишек, и какое-то время все в его жизни делилось на то, что «круто», и, соответственно, то, что «не круто». К примеру, получить письмо из Хогвартса о зачислении — это круто. Выбирать собственную палочку в магазине у Олливандера — это тоже круто. А вот случайно сломать тому нос (Джеймс был не виноват, что эта книжка полетела достопочтенному продавцу в лицо) — это уже не круто. Равно как и наткнуться на платформе 9 и ¾ на родную сестру его матери. Тетушка немилосердно раздражала Поттера, особенно когда принималась сначала целовать его в обе щеки, а затем когда спустя пару минут стирала собственную же помаду, причитая, «кто это малыша Джейми (в этом месте ему особенно захотелось сказать ей что-нибудь едкое, но взгляд матери не позволял) так испачкал?»
    На этом сытое детство Джеймса Поттера официально закончилось.
    Его щеки еще помнили (а губы — тихо поминали недобрым словом) помаду дражайшей тетушки, когда в Хогвартс-Экспрессе мальчик познакомился с Сириусом Блэком и прочими примечательными личностями в лице Северуса Снейпа и Лили Эванс. Как всем известно, наличие Северуса в его (уже — его) купе Джима совершеннейшим образом не устроило. Даже вмешательство рыжеволосой «очаровашки Лили» (в то время — плоскогрудой наглой девчонки, посмевшей встать на пути Джеймса Поттера к становлению крутым пацаном, что его тоже, по понятным причинам, не устроило) не спасло от конфликта, который, впрочем, продолжался недолго. С Эванс уже тогда было не поспорить. Словом, когда конфликт был исчерпан, Северус обозван Нюниусом и осыпан насмешками в спину, Джеймс заполучил к себе в друзья ценный элемент общества в лице Сириуса. Благодаря стараниям распределяющей шляпы, сей благостный дуэт смог оставаться целым и после поезда, ибо Блэк, вопреки своей фамилии, равно как и Джеймс угодил в Гриффиндор, чему последний немало обрадовался. Хоть кто-то нормальный в этом сонме ничего не смыслящих в открывшихся перспективах детей (себя к детям Джим уже давно не причислял). Итак, у него были приятель, обещающий скоро эволюционировать до лучшего друга, огромный замок и необремененная рамками приличия фантазия. И это было круто.

— Сириус Вальбургович Блэк, — в голос ржет Джим, а потом корчит серьезную рожу: — Мне кажется, я его убил в первые же минуты знакомства. Преимущественно тем, что мне было плевать на чистоту крови, его семью, его повадки, да и вообще на все, кроме того, что мы с ним спелись с первой же секунды. Помню, сидели на одном из первых занятий по Трансфигурации, спорили о том, должен я с ним сидеть или не должен, потому что он Блэк, что он вообще делает на Гриффиндоре и вся эта лабуда — чтобы было понятно, я вообще никому ничего никогда не должен — и тут я решил расставить все точки над i. Поднялся, в общем, и пересел. МакГонаггал даже опешила, — Джеймс радостно ржет дальше, словно это самое счастливое событие его жизни или какая-то очень смешная шутка. — И такая: «Мистер Поттер! Вы в конец обалдели!» — простите, не помню точную фразу, — «А ну перестаньте разгуливать по классу, когда вам вздумается, и пересядьте обратно!» Я пересел, повернулся к Бродяге и серьезно ему сказал: «Сириус. Я пытался спасти нас, как мог. Но это навсегда». А потом заржал в голос над его лицом, и МакГонаггал выставила меня вон, — спустя минуту счастливого гогота он немножко успокаивается и протирает глаза под очками. — Да он вообще страшный придурок, Сируис-то. Невыносимый совершенно. Я, впрочем, не лучше. Мы оба наглые, веселые и злые как тысяча чертей. Думаете, я добрый? Да ни дракла я не добрый. Не был и никогда не буду, — Джеймс насмешливо улыбается. — Да прекратите мне пересказывать все эту чушь, которую про меня думали младшекурсницы в Хогвартсе. В каком месте я вообще добрый? Я подрывал котлы на Зельеварении ради веселья, дрался в коридорах больше раз, чем могу вспомнить, никогда не считался с правилами, другими людьми и вообще хоть с чем-то, кроме своих желаний и хотелок, язвил и выводил из себя всех окружающих, кроме, пожалуй, Ремуса. Потому что Рем — он такой. Он и ответить может. Ну, знаете, он обычно сидит тихий как омут, а потом как скажет. Ходишь еще и думаешь: дракл тебя подери, Муни, все время забываю, что у тебя внутри эта лютая зверюга с пастью на две тысячи зубов, — в голосе Джима звучит неподдельное восхищение. — Питера я только поначалу задирал, потом как-то перестал. Да ну не знаю, надоело. Он такой восторженный и весь какой-то со всех сторон мягкий и дружелюбный, что даже мои едкие шуточки его не брали. В чем вообще прелесть кого-то задирать? В том, что тебе начнут отвечать, а ты сразу: оп! Я остроумнее! Я круче! Закройся, Нюниус! Экспеллиармус! — он недобро смеется. — А Питер, он не отвечает язвительностями в ответ. Он бутерброды из столовки носит и вообще. Да нормальный он парень, в общем. То ли дело Снейп! О-о-о, старина Снейп! — он картинно прикладывает руки к груди и смотрит куда-то вверх, словно юный хорист: — Что бы я без него делал. Да сдох бы со скуки, правда. Или школу бы подорвал. Я, короче, иногда его даже люблю. Он мой любимый недруг. Когда мне нечего делать, я иногда говорю Бродяге: вот прикинь, не было бы Снейпа. Бродяга обычно делает вид, что я галлюцинация, и стоически меня игнорирует, но вы же знаете меня. Я же не могу просто так заткнуться. Вот представьте, не было бы Снейпа. И что тогда? На ком бы я оттачивал свои восхитительные дуэльные навыки? На Розье каком-нибудь? Уилксе? Да бросьте, эти снобы палочки держат, оттопырив мизинец, — Джим смотрит насмешливо. — Хотя, не будь Снейпа, я бы еще кого нашел. Говорю же, я злой как черт. И веселый. Все любят злых и веселых. Отвечаю.

Первые годы Хогвартса

    В Хогвартсе Джеймс не собирался строить из себя пай-мальчика и из кожи вон лезть, чтобы заполучить дополнительные баллы для факультета. Куда интереснее было исследовать по ночам коридоры замка — ведь это целое приключение! Прокрасться из гостиной, обойти какой-нибудь из этажей, а затем пробраться обратно, при этом оставаясь незамеченным — не это ли будоражащее кровь дело должно занимать ум юного первокурсника в лице Поттера? Впрочем, как позже оказалось, этажи имеют свойство заканчиваться, а замок далеко не резиновый, и разойтись с учителями порой позволяла только удача, помноженная на двоих. Или наоборот — не позволяла, и тогда бывало совсем не круто. Никакие шарканья ножкой не спасали, и Джиму приходилось вместе с другом идти и делать вид, что он чистит эти несчастные кубки в зале почета (сначала очень хотелось умыкнуть какой-нибудь из них, но Джеймс эту мысль в свое время благополучно задушил).
    Помимо этого, было еще одно приключение, которое стоит рассмотреть. Каждый месяц однокурсник и сосед по спальне Ремус Люпин куда-то пропадал, предварительно оповещая всех, что кто-то там опять у него приболел и надо срочно съездить домой. Первые раза три Джеймс поддался детской наивности и поверил, на четвертый усомнился, ну а на пятом уж точно понял, что дело тут нечисто. В конце концов, с чего бы это Ремусу возвращаться от родственников с царапинами и синяками? Они его там, в приступах неизвестной болезни, избивают что ли? Тогда это совсем не круто. Примерно к тем же выводам пришел и Сириус, поэтому однажды ночью Люпин был приперт к стене и настоятельно расспрошен, в чем дело и как его ежемесячные отъезды понимать. В результате допроса (иначе эту процедуру язык назвать не поворачивался) было выяснено, что Ремус, оказывается, оборотень и исчезал каждый месяц в полнолуние именно по этой причине. Сия новость, явно вопреки ожиданиям готового к поруганию и осмеиванию Люпина, привела юного Джеймса в восторг. В его голове зароилась тысяча и одна идея, как это можно использовать, что в конце концов привело к вполне очевидному исходу. «Вот это будет авантюра!» — думалось Поттеру, пока он делился с Сириусом и затесавшимся в обсуждение Питером мыслями насчет анимагии. Планка, конечно, высока, но с трансфигурацией лично у Джеймса все было в порядке, так почему бы и нет?
    И началось.

— Анима-а-агия, — тянет Джеймс и практически полностью сползает с кресла на пол, изображая невероятные муки. — Больше никогда. Никогда! — закрывая лицо руками, то ли смеется, то ли плачет он. — Это было ужасно. У-жас-но. Ладно, может, я немного утрирую. Это было чудовищно кошмарно, практически как объятия Кальмара, а я там был, отвечаю, эти его щупальца — в общем, ничего хорошего, — его видимо передергивает, и он садится на кресло по-нормальному, поправляет очки. — Мне повезло, на самом деле, что в конце первого курса папа выждал, когда мама ушла куда-то по делам — причем, по-моему, он ее просто тупо куда-то спровадил, несмотря на то, что она активно упиралась — и передал мне величайшее изобретение человечества. Мантию-невидимку. Это самая, я подчеркиваю: самая! — полезная вещь на этом свете. Особенно когда у тебя вырастают рога, а через полчаса у тебя ЗоТС, и ты на двести процентов уверен, что вот за рога-то тебя точно отчислят к дракловой матери. Мне и так к середине второго курса папа написал длиннющее письмо о том, какой я нехороший буду мальчик, если меня отчислят. Мы на втором курсе вообще страшно шалили. Даже прозвище получили: Мародеры. Да чего вы так на меня смотрите? Ну, вынесли мы парочку артефактов оттуда и отсюда. Драклы, мне было двенадцать! — на его лице искреннее возмущение. — Я хотел знать, что делает эта трость! Кто же, драклы подери, знал, что ею можно заставить всех танцевать чечетку. Но согласитесь: отплясывающий Слагхорн — это умопомрачительное зрелище. А как Дамблдор отжигал! О-о-о! — Джим хохочет в голос. — Да бросьте, было классно. Без нас небось была бы такая скукота, Филч повеситься был бы готов, зуб даю. Артефакты никто не тащит, в коридорах не колдует, зелья слизеринцам в еду не подливает, потоп в подземельях не устраивает. Да я б уволился на его месте. Никаких развлечений, никаких!

Не первые годы Хогвартса

    Перво-наперво Поттер чуть не протер свои очки до дыр, моргая (чуть не протер, соответственно, при помощи ресниц). Моргать приходилось часто, ибо чтение книг по анимагии — это дело долгое и трудоемкое. Требует внимания, сосредоточенности и открытых глаз. Глаза в некоторые ночи самопроизвольно закрывались, и, надо сказать, с каждым разом делали это все чаще, что было совершенно не круто. В конце концов, Джим пришел к выводу, что хватит с него теории и пора уже практику проводить. Последствия первой практики, а так же нескольких последующих практик, пришлось тщательно конспирировать. Благо, наличие мантии-невидимки позволяло благополучно скрыть великолепные ветвистые рога, появившиеся в результате пресловутой практики в анимагии (хихиканье друзей и предложения Сириуса из серии «давай отпилим?» Джеймс пропускал мимо ушей). К счастью, рога вскоре пропали, а запал остался. К пятому курсу Джеймс, как и его друзья, мог спокойно превращаться, и вот это было действительно круто. Еще одна победа в списке начинаний Сохатого.
    Впрочем, побед-то было достаточно много, в основном благодаря квиддичу. Если вы ничего не знаете об этом виде спорта, то вам стоит заикнуться о нем рядом с Поттером. Джеймс может выложить вам о квиддиче столько информации, сколько невозможно изъять, даже перечитав все книжки в школьной библиотеке. Иногда кажется, что этот юноша знает о нем все. Даты уже состоявшихся и ближайших матчей, составы команд, названия финтов всех видов и мастей, правила и различные поправки к ним от разных годов — словом, все, что может знать только истинный фанат. И да — если бы Джим был только фанатом, дело было бы простое, но он к тому же и игрок. На втором курсе Сохатый пришел к капитану команды своего факультета и заявил в присущей ему убежденной манере, что просто-таки обязан отстаивать честь Гриффиндора в квиддичных матчах. Старшекурсники посмеялись над отнюдь недетской самоуверенностью Поттера, но в команду взяли, потому что тот подавал вполне неплохие надежды. Впрочем, Джим их не только подавал, но еще и оправдал, играя в команде на правах охотника. На четвертом курсе, правда, Джеймс умудрился стащить из кладовой снитч и долгое время с ним играться, пока его не поймали за руку и не пожурили. Родители выплатили штраф, а Хогвартс обогатился новым снитчем. В результате и Джим со своим приобретением остался, и Дамблдор довольно бороду поглаживал. К слову сказать, мячик этот крылатый до сих пор с Сохатым, так что, если в руках у того блеснет что-то золотое — это тот самый знаменательный снитч.

— Да чего о Лили болтать, — озорно улыбается Джеймс. — Лили — это Лили. Она мне иногда может сказать — прямо средь бела дня, представляете? — сказать: «Джеймс. Ты козел и эгоист, пошел вон». А я ей: «Лили, мне срочно нужно на свидание с тобой, ты ничего не понимаешь! Хогсмид! Вечер! Романтика!» А она мне: «Джеймс. Ты козел и эгоист. Только через мой труп. Я вышла за книгой вообще. Пошел вон». Мне кажется, она до сих пор не поняла, что я сказочно влюблен и не смог бы отвалить от нее, даже если бы захотел. Ладно, может, не настолько сказочно влюблен, — он смеется. — Да чего вы от меня ждете? Оду про ее Прекрасные Глаза, Наполненные — чем там? — Весенней Зеленью, — Джеймс делает одухотворенное выражение лица, но выдерживает только секунд десять, после чего расплывается в насмешливой улыбке: — Да пошли вы к драклу. Вы думаете, я ее одами и серенадами планирую завоевывать? Вроде, «Лили, я прочел Шекспира, я слышал, он был классный парень, пойдем я расскажу тебе о царе Лире под луной у озера»? Вы вообще видели Лили? Я так язвить не всегда умею, как она. У нее вообще не забалуешь. А самое смешное, что я за ней уже несколько лет бегаю, все мозги друзьям промыл, чего только ни делал. Вся надежда на шестой курс.

Сколько можно учиться

    К слову, о пятом курсе. На оном, помимо уже упомянутых событий, произошло еще множество интересных вещей. К примеру, пресловутая Эванс, до этого больше интересовавшая Джеймса в сугубо одном виде — отсутствующем (выслушивать ее, с пеной у рта разглагольствующую о том, что можно и что нельзя делать в этой школе, не было совершенно никакого желания), стала куда больше интересовать его и в своем присутствующем виде. До этого Джим находил ее просто забавной девчонкой — в те моменты, когда она не являла общественности свои познания о правилах Хогвартса. Спроси кто о том, как он к ней относится, Сохатый обычно пожимал плечами и произносил нечто среднее между «да плевал я на нее» и «пока не читает нравоучения — она вполне нормальная». К пятому курсу Поттер приобрел более острые и четкие взгляды на жизнь, осознал себя как крутого пацана и устремил свой взор на прекрасную половину человечества. В некоторый степени этому способствовал также и Сириус, и ряд других факторов.
    Репутация Мародеров стала неоспоримой, поэтому заниматься только ее поддержанием становилось попросту скучно. Да и ребяческие издевки над Снейпом уже чуток поднадоели, признаться честно. Но Джеймс все равно не мог спокойно вести себя в присутствии Снейпа (язык так и чесался выдать что-нибудь этакое), да и перманентно испытывал потребность как-нибудь избавиться от негативных чувств. Поэтому с каждым разом каверзы лишь изощрялись, особенно если Джим пребывал в плохом настроении или же просто нервничал. Как в конце пятого курса, когда после сдачи СОВ Сохатый еще не пришел в себя. Пропустить Нюниуса мимо он был просто не в состоянии. Инцидент этот до сих пор жив в его памяти, и нельзя прямо сказать, что Поттер о нем сожалеет. Тут скорее верно будет «нет», чем «да».
    Все это не помешало Джеймсу спасти шкуру Северуса от клыков оборотня в свое время, но все же. Благородство? В какой-то мере — да. Но не о Снейпе Джим пекся, точнее, не столько о нем, сколько о Ремусе и голове своего лучшего друга, которая, вследствие этого поступка, могла слететь с плеч в директорском кабинете. Фигурально выражаясь, естественно, в физическом плане Сириусу вряд ли что грозило. Но что сделано — то сделано, и никто ни о чем не узнал. Сохатый какое-то время присматривался к Блэку, решая, как теперь к нему относиться, но в конце концов счел, что все могут ошибаться, и крутые пацаны вроде Бродяги в том числе. Можно сказать, Поттер оказался чертовски милостив, но тут сказывалась еще и его нелюбовь к Снейпу, а так же тот факт, что Блэк был его лучшим другом, причем фактически с детства.
    Летом после пятого курса Джеймс подтвердил свое звание лучшего друга и принял Сириуса в свой дом. На порог собственного дома Джим пришел со словами «это мой друг, и он будет жить с нами», и был встречен с пониманием. Сириус же был осмотрен со всех сторон, признан вменяемым, насколько это возможно для 16-летнего парня, и впущен в семью. Лето, соответственно, прошло более чем просто весело — оно прошло замечательно со всех сторон. Дореа и Чарлус, искренне пытавшиеся воспринимать Блэка как родного, прощали ему все, равно как и своему собственному сыну. В результате Сохатый развлекся на славу, чем остался очень доволен. Результаты СОВ, пришедшие летом, также его порадовали — оказывается, он вполне неплохо сдал экзамены.
    Шестой курс, несомненно, ознаменуется новыми приключениями, невероятными проделками, большими авантюрами и великими победами, потому что ну тут ведь как.

    На самом деле, несмотря на весь свой пацанский флёр и увлечение образом «крутого парня», Джеймс умеет и зачастую без проблем находит общий язык практически с любым человеком, если сам того хочет. Когда он не выделывается, то производит впечатление вполне приятного, эрудированного собеседника — он далек от академических знаний, но его голова полна практического опыта и обрывков знаний, которые он почерпнул из книг ради анимагии, карты Мародеров или очередной шалости, и с ним действительно интересно разговаривать.
    Он далек от снисходительности и жалости — да, но его по-человечески интересуют многие проблемы других людей, вроде тех же магглорожденных. Просто он пока не может отказаться от своего привычного образа, ему страшно, что если он вдруг перестанет быть крутым, то это сделает его менее привлекательным в глазах других, что о нем забудут, что им перестанут интересоваться. Но он на пороге того, чтобы начать открывать другую сторону своего характера — ту самую, из-за которой Шляпа и отправила его в Гриффиндор, а не ту, которую он придумал себе сам, чтобы стать царем горы. Ту самую, которая останется с ним, когда подростковые замашки уйдут в прошлое.
    Потому что он умеет шутить, не задевая собеседника, умеет утешать и подбадривать, умеет давать дельные советы, умеет слушать и слышать собеседника, умеет делиться, быть щедрым, вступаться за слабых, уважать других, их мнение и личное пространство, — но пока что в большинстве случаев или сознательно выбирает не делать этого, или же делает, но совершенно неосознанно.